В моём докладе пойдёт речь
о соотношении знания, прежде всего научного, и этики, или, соответственно,
истины и блага. Бросив краткий взгляд в прошлое этой проблемы,
мы попытаемся подумать и о возможном её будущем.
Для современного мышления, особенно
научного, само соотнесение знания и этики кажется весьма проблематичным.
Многие учёные считают, что их задача — только стремиться к истинному
знанию, причём понятия “знание” и “истина” считаются интуитивно ясными
и самоочевидными. Проблема использования научного знания, относящаяся
к области компетенции этики, полностью обособляется от оценки самогó
знания, которое рассматривается как совершенно безотносительное
в нравственном, этическом отношении. И, наоборот, нравственное благо
рассматривается как безотносительное для научного познания. Если и говорится
о “научной этике”, то речь идёт, главным образом, об отношениях внутри
научного сообщества, соблюдении авторских прав и т. д. Лишь сравнительно
недавно, в ХХ веке, некоторые учёные стали включать в научную этику
проблемы использования научного знания (пример тому — Пагуошское
движение учёных, первая конференция которого состоялась в 1957 году).
Но само научное знание по-прежнему понимается как нравственно
совершенно безотносительное. Некоторые учёные, сознавая силу, которую
даёт научное знание, смотрят на этику как на попытку ограничить их силу
со стороны слабых, опасающихся её.
Однако
самый беглый взгляд в прошлое человеческой мысли показывает, что такой
взгляд на отношение между “научной” истиной и нравственным благом существовал
не всегда и не везде, если, конечно, понятие “наука” трактовать в широком
смысле как упорядоченную систему знаний о мире.
На Востоке, в частности, в Индии,
в Китае, в Египте и Вавилоне — основных “научных центрах” Древнего Мира,
где был достигнут значительный уровень научных знаний в арифметике,
геометрии, астрономии, логике и др. науках, — знание само по себе
рассматривалось как нравственная ценность,
независимо от его использования, которое, конечно, также оценивалось
по строгим нравственным нормам. Знание о мире и о себе считалось необходимым
условием самóй нравственной жизни личности, а не только её нравственного
совершенствования. Истина в восточном понимании — это особое состояние
сознания и всего существа человека, тождественное высокому нравственному
совершенству. Ограниченное существо человека не может достичь “Абсолютной
Истины”, оставаясь ограниченным, поэтому он бесконечно движется к совершенству,
поэтому, далее, истина всегда, относительна, как и в понимании современных
учёных. Истина — это не информация о мире, а существо человека, свободное
от омрачённости страстями и заблуждениями. Далее, “истина”, тождественная
добродетели, по природе своей активна: даже если человек, являющий её,
внешне ничего не делает, его сознание (аура) выдерживает огромный натиск
сил хаоса, давящих на него, как воды океанских глубин на стенки батискафа.
Научное знание на Востоке включалось
в корпус знания религиозного и представляло его неотделимую часть. В
буддизме, например, невежество — авидья, определялось как величайший
грех и причина всех человеческих страданий. Во многих религиозных системах
высшая ступень нравственного продвижения связывалась с совершенством
всеведения (кевала-джняна в джайнизме), точнее, неограниченного
знания, когда человек может узнать непосредственно всё, что только
пожелает. В Египте геометрия и астрономия преподавались в храмах как
часть Священной Науки, и именно оттуда Фалес и Пифагор принесли в Европу
зачатки математического знания. Важнейшим отличием этой Священной Науки
было то, что истинное знание считалось священным, поэтому оно
не требовало логических доказательств и передавалось только после определённой
подготовки, в процессе посвящения.
В
Европе, однако, лишь в самом начале известной нам интеллектуальной истории,
в Древней Греции, знание и нравственное благо оставались едины. Кроме
древней традиции орфических мистерий, в посвятительном знании которой
современной науке трудно будет увидеть своё подобие, отношение к знанию
как к нравственной ценности сохранялось в знаменитой школе Пифагора,
который уже является одним из основателей европейской науки в более
узком смысле, как знания доказательного. Выше всего в нравственном
отношении Пифагор оценивал знание математическое — на том основании,
что предмет её изучения, числа, наиболее далёк от преходящих чувственных
вещей и близок к вечным, божественным. А поскольку считалось: то, что
человек созерцает, тому он и уподобляется, — то созерцание чисел самих
по себе, размышление над числовыми законами и поиск новых законов, то
есть “научная работа” как таковая, рассматривалась как мощное средство
положительного нравственного воздействия на душу человека, помогающее
ему в борьбе со своей низшей, страстной натурой и в проявлении натуры
вечной, божественной. Поэтому к научному знанию допускались,
как и в мистериальных посвятительных центрах, лишь подготовленные и
проверенные люди — не столько из-за того, чтобы они не использовали
это знание во зло, сколько чтобы не извратить и не осквернить само
это знание как главную святыню.
После
Пифагора Сократ выдвигал положение о тождестве знания и нравственного
блага, правда, под “знанием” здесь имеется в виду уже не естественнонаучное
знание, которое его интересовало очень мало, а знание о человеке и о
жизни, об истинных добре и зле. Но сам принцип тождества знания
и блага остался навсегда связан с именем Сократа.
После Пифагора и Сократа единство
знания и добра сохранялось в некоторых школах и направлениях мысли,
таких как неопифагореизм, герметическая традиция и немногие другие,
но они уже никогда не были господствующими в общественном сознании.
Можно сказать, что знание и добро в Европе были основательно разделены.
Это разделение основывалось на очевидном факте существования злой
воли человека, который, зная очень многое и даже то, что поступает
плохо, всё равно предпочитает зло и во зло обращает все свои знания.
Поэтому всегда считалось, что, кроме знаний, для осуществления блага
необходима, как минимум, добрая воля человека, а в религиозном представлении
— также благодать Божья. Наука в узком смысле слова — новоевропейская
наука XVII–XX веков — с самого начала развивалась независимо от этики.
Знание, которое, по выражению Френсиса Бэкона, есть сила, понималось
лишь как инструмент преобразования мира, а нравственной оценке
подлежат только цели деятельности, но не средства.
Необходимость
некоего рода синтеза науки и этики обусловлена целым рядом
причин. Чисто внешняя причина становится всё более очевидной с ростом
мощи науки, которая грозит смести с лица планеты не только человека,
но и всё живое, если научное знание не будет с самого начала направлено
к благу, к созиданию, если вся научная работа не будет нацелена не только
на Истину, но и на Добро.
Вторая причина — внутренняя логика
развития самóй науки. По выражению древних, “подобное познаётся
подобным”, и человек познаёт, в том числе и в науке, лишь то, чему находится
соответствие в его теле и сознании. Поэтому, познавая мир, человек познаёт
самого себя — в буквальном смысле. Поэтому, далее, чтобы узнать что-то
новое, человек должен найти, почувствовать это новое в себе, то есть,
качественно измениться. Новое поле познания — это новое поле
сознания, открытое человеком в самом себе. “Знание приобретается победою
над собою” (Грани Агни-Йоги, XI, 134). Это доказывает, что истина всегда
имела нравственный характер, хотя наука долгое время успешно развивалась
без осознания этого.
Может
возникнуть вопрос: как тогда объяснить возможность использования знания
во зло? Очевидно, “изменение сознания”, которое требуется и достигается
при научном познании, не всегда полезно душе человека. Истинное
знание не может быть ни нравственно нейтральным, ни отрицательным, оно
всегда благо, но истина может быть:
- неполной;
- избыточной,
то есть, соединённой с заблуждением;
- открытой
или сообщённой не вовремя, неподготовленному сознанию, при отсутствии
объективных (кармических) условий;
- искажённой,
неправильно понятой.
Неблагие
цели — не причина использования истины во зло, а причина искажения
истины, так как цели, мотивы — главная основа любой истины, точка
зрения (нравственная позиция) определяет всё, что с неё можно увидеть.
Поэтому многие духовные учения гласят, что полное незнание лучше неполного
знания. Наука Нового времени потому и стала теперь угрозой жизни на
планете, что, рассматривая знание как нравственно безразличное, не учитывала
и упускала из виду многие реальные опасности искажения полученной истины.
Ряд признаков показывает, что
современная наука не сможет успешно развиваться далее без осознания
единства знания и блага. До сих пор наука Нового и Новейшего времени
ориентировалась на область познания, доступную среднему сознанию учёного
этих эпох. Всё, что выходило за пределы среднего сознания, просто не
принималось наукой в расчёт, отрицалось или игнорировалось. Но похоже,
что область познания, доступного среднему сознанию, практически исчерпана.
Последнее крупное расширение области познания и, соответственно, сознания,
произошло в так называемых “научных революциях” первой половины ХХ века,
прежде всего, в математике (неэвклидова геометрия) и в физике (теория
относительности и квантовая физика). Очередной рубеж, к которому подошло
научное сообщество, — это область так называемых “тонкоматериальных”
явлений. Переход этого
рубежа и признание наукой этих явлений невозможны без синтеза науки
и этики, без того, чтобы наука приняла на себя некоторые важнейшие
черты этики.
Начиная
с И. Канта, признан тот факт, что научное познание не пассивно
отражает действительность, а активно лепит её образ. Даже научный эксперимент
не столько “открывает” научный факт, сколько создаёт его, и чем
дальше развивается наука, тем активнее роль познающего учёного. В ХХ
веке была открыта роль наблюдателя в экспериментах квантовой физики
и разработан “антропный принцип”, который в его первичной формулировке
гласит: “Мы наблюдаем процессы определённого рода потому, что иные процессы
протекают без свидетелей”. Чтобы “быть свидетелем” тонкоматериальных
явлений, а точнее, чтобы быть участником в жизни тонкоматериальных миров,
человек, учёный должен обладать соответствующей силой и быстротой сознания,
которая тождественна высокому нравственному уровню. От нравственного
уровня данного конкретного учёного будет зависеть, какие тонкоматериальные
явления и области ему будут доступны. Знание и добро должны быть объединены
в неком синтезе, точнее, должно быть осознано их изначальное единство,
которое никогда не разрывалось.
Очевидно,
что на пути осуществления этого синтеза в человеческом сознании стоит
ряд серьёзных препятствий. Во-первых, неясность или многозначность самих
понятий “добро” и “знание”. Попробую кратко изложить, в каком смысле,
по-моему, войдут в этот синтез “добро” и “знание”.
“Объективный”, “научный” смысл
понятию “добро” дают эволюционные учения ХХ века, среди них — Живая
Этика и Интегральная Йога Шри Ауробиндо: добро — всё то, что способствует
эволюции, и зло, соответственно, наоборот. То есть, “добро” — это вектор,
направленность действия, усилия, а не само действие. Одно и то же действие
может быть добром в одних условиях,
на одном эволюционном уровне, и злом — на другом. Именно с этим “объективным”
добром должно быть отождествлено подлинное научное знание. Познание
— один из важнейших аспектов эволюции, и знание, в том числе научное,
— необходимое её условие. Поэтому оно должно быть осознано как нравственная
ценность само по себе, независимо от его использования.
Но это, конечно, не знание в
смысле информации. Знание как информация — это воплощение нравственно
безотносительного аспекта знания: информация не содержит в себе ни действий,
ни побуждений к каким-то определённым действиям. Это не значит, что
информация “неподвижна”. Она может изменяться и перемещаться в пространстве–времени
со скоростью мысли. Но информация не несёт импульса, потенциала действия,
в отличие от энергии. Информацию можно использовать по своему усмотрению
во благо или во зло, а можно просто “принять к размышлению” или игнорировать.
Важнейшее свойство информации — её безличность, “интерсубъективность”:
предполагается, что любое разумное существо, понимающее некоторый язык,
может получить любую информацию, выразимую на этом языке. В отличие
от энергии, информацией можно делиться до бесконечности, и она не уменьшится
(хотя уменьшится её ценность).
Информация,
конечно, необходима и составляет незаменимое средство для ориентации
человека в мире. Но научное знание не исчерпывается информацией.
Информация — лишь проекция подлинно научного знания в плоскость чистого
рассудка, самó знание гораздо богаче.
В
отличие от информации, знание динамично. Знание как таковое есть
по природе своей усилие, преодолевающее сопротивление. Как говорил
Гераклит, “природа любит прятаться”, она “сопротивляется” познанию,
потому что познание — это не просто получение информации: самим актом
познания природы человек “очеловечивает” её, ставит её в отношение и
связь с собой как познающим субъектом. Поэтому знание — это всегда действие,
превозмогающее стремление природы — даже в самóм человеке — остаться
непознанной. Знание — это одухотворение материи, и хотя стремление к
этому заложено в самóй материи, в ней же заложена и огромная инерция
сопротивления всему новому, что стремится привнести человек.
Знание
— это действие не только в акте познания, эксперимента, но и в акте
передачи знания, обучения. Даже простое высказывание знания, суждение,
даже молчаливая уверенность — всё это действия познающего субъекта,
требующие усилий. И поскольку любое знание есть действие конкретного
познающего субъекта, то у него есть вектор, направленность — либо в
сторону эволюции, либо против неё. Таким образом, любое знание является
либо эволюционным и, соответственно, на данном этапе эволюции “благим”,
либо неэволюционным и, соответственно, “злым”. В “классическом” определении
истины как “соответствия мыслей вещам” и то, и другое знание может быть
“истинным”, и проекция их в область рассудка может давать информацию,
нравственно нейтральную. Разница, однако, в том, что знание эволюционное,
и в этом смысле истинное, нельзя свести к информации, а при попытке
такого сведéния оно выхолащивается и теряет смысл, а зачастую извращается.
Знание же неэволюционное охотно прячется под маску нейтральной информации,
которая скрывает его нравственное убожество и пустоту его сущности.
После синтеза знания и добра такое знание будет оцениваться как ложное,
а “истинность” будет синонимом “нравственности” и “эволюционности”.
Научное
знание отнюдь не исчерпывается его информационной составляющей. Являясь
действием в каждой своей части и в каждом проявлении, знание
науки непосредственно включает в себя самих учёных — не только их рассудок
и разум, но их самих как живые существа со всеми их достоинствами и
недостатками, а также с их окружением (то, что поздний Гуссерль назвал
“жизненным миром” учёных), из которого они черпают жизненный опыт и
впечатления — ту материю, в которую воплотятся их будущие открытия.
Человек вступает в акт познания, в том числе научного, не только своим
рассудком и разумом, а всем своим существом, которое должно, чтобы узнать
что-то, целиком измениться. Именно эта тотальность научного
знания, хотя оно и маскируется часто за безличной “объективностью” научной
информации, даёт науке силу и право менять мир и человека. Именно за
эту тотальность, насколько я понимаю, ценится наука в духовных учениях,
например, в Живой Этике, несмотря на то, что сами учёные часто поглядывают
на учения этики свысока.
Ещё
одной проблемой, которая стоит на пути предстоящего и отчасти уже начавшегося
синтеза науки и этики, является требование интерсубъективности, общезначимости,
предъявляемое к научному знанию. Если знание обнажает свою природу как
деятельность, то одни деятели, конечно, могут пытаться подражать другим,
если у них достаточно сил и способностей, и тогда знание будет “интерсубъективным”,
хотя всегда лишь относительно, так как ситуацию опыта, научного, как
и жизненного, в точности воспроизвести невозможно, и даже один и тот
же субъект не может “войти в одну реку дважды”. Но если один экспериментатор
без труда воспроизводит свой эксперимент, а никто другой не может повторить
его, это не делает знание первого “ненаучным” или менее ценным. Если
эксперименты Дж. Кили или Н. Теслы мы пока не можем воспроизвести,
то это не значит, что они не научны. Эти экспериментаторы отдали столько
сил сознания предмету своих исследований, настолько “срослись” с ним,
что мы и сегодня не можем последовать за ними. Но главный признак истины
в экспериментальной науке — воспроизводимый (хотя бы одним учёным) эксперимент
с предсказуемыми последствиями — в опытах Кили и Теслы очевиден, и не
их вина, что “индустриальная” наука пошла в своём развитии другим путём.
Проблема “интерсубъективности”
тем более сложна, что наука давно стала “производительной силой общества”,
причём главнейшей, и потому требование общезначимости научных истин
основывается не только в господстве усреднённого сознания, но также
в необходимости согласованного социального действия. Если же
истины науки приобретут нравственное измерение, которое будет затрагивать
не только рассудок и разум, но всё существо человека, то достичь всеобщего
единения общества или сколько-нибудь большой группы людей будет гораздо
сложнее, так как “вступят в игру” все аспекты несовершенной человеческой
личности. Даже в традиционной науке, где знание считается прерогативой
одного лишь разума, самые неординарные исследователи и теоретики встречают
значительное сопротивление со стороны ревнивой посредственности. Если
же научные достижения будут ассоциироваться не только с сильным интеллектом,
но и с нравственным совершенством, если с этим будет увязан научный
и общественный статус, то сопротивление, вызванное инерцией сознания
в научном сообществе, может вырасти ещё больше и достичь критических
масштабов. Думаю, именно эта инерция была до сих пор основным фактором,
препятствующим синтезу науки и этики и освоению тонкоматериальной сферы
действительности, начиная с отрицания Французской Академией опытов Месмера
в XVIII веке. Но я верю, что в конечном счёте нравственно возвышенная
наука даст мощный импульс к объединению человечества, так как
откроет и научно обоснует единую духовную реальность, в которой все
люди являются равноправными участниками. Люди всегда объединялись вокруг
высоких идеалов, и наука даст человечеству такие идеалы.
Как я уже упомянул, синтез науки
и этики уже сделал свои первые шаги. Великие события не случаются в
одночасье, они начинаются и созревают исподволь, и однажды мы обнаруживаем,
что они уже свершились. Стремление к научной истине самой по себе всегда
оценивалось высоко с нравственной точки зрения, и среди учёных всегда
были подвижники и герои науки. Когда будет научно открыта и станет предметом
исследований область тонкоматериальных явлений, которые являются нравственными
по природе, или “объективным выражением нравственных свойств явлений
жизни”, тогда научный метод предъявит строгие требования нравственной
чистоты к самим учёным, подобно тому, как сейчас для многих экспериментов
требуется высокая степень чистоты физической. Кроме того, те законы
тонкоматериальных явлений, которые откроет наука, будут “объективными
нравственными законами”, так что наука сориентирует человека в тонких
мирах и укажет конкретные пути и методы нравственного совершенствования.
Считаю,
что можно сделать следующие выводы:
- Синтез
науки и этики означает, скорее, осмысление научным сообществом сущностного
единства знания и добра, которое осознавалось на Востоке всегда, а
в Европе до Пифагора и Сократа включительно.
- Этот
синтез является насущной эволюционной необходимостью как для самóй
науки, так и для человечества и планеты в целом и будет условием их
самосохранения.
- На
пути этого синтеза стоит ряд сложнейших проблем, как “объективных”,
так и “субъективных”, и осуществление его может породить непредсказуемые
последствия, вызванные, впрочем, не самим синтезом, а реакцией на
него инертного человеческого сознания.
- Всё же этот синтез будет знаменовать
собой новую веху в развитии науки, сравнимую по значимости с возникновением
современной науки в конце XVI — начале XVII веков, открытие широчайших
новых областей и методов познания, которые будут изменять жизнь на
Земле не только внешне, но и внутренне.
- Этот синтез будет аспектом
или этапом более широкого синтеза науки, философии и религии, который
откроет новую эпоху, и будет сопоставим по масштабам с “Осевым временем
мировой культуры” (К. Ясперс) VI — IV веков до н. э.
