Фрагменты воспоминаний А.А.Юферовой, искусствовед.
В 1959 году я работала экскурсоводом в Третьяковской галерее и у нас в то время была открыта выставка картин Н.К.Рериха. Это была уже вторая его выставка, первая была ранее на Кузнецком мосту, и она произвела настоящее потрясение в культурной жизни столицы. Все были восхищены светозарными, лученосными картинами? которые взорвали мрак коричневой каши “модоровоской живописи” , господствовавшей в то время. Тогда еще я не могла знать, что стоит за этой светоносностью, и только почувствовала красоту этих картин, которые поразили меня.
Затем я уже работала в Академии художеств СССР, сначала в качестве младшего научного сотрудника в секторе теории искусств, потом старшего научного сотрудника в секторе актуальных проблем современного искусства. И в 1972 году мне посчастливилось вместе с А.Н.Лукашевым выпустить в издательстве Госзнак большой альбом репродукций Н.К.Рериха.
Мои родственники в то время жили в Риге, и мне приходилось часто там бывать. Там этот альбом продавался в лучшем рижском книжном магазине, витрина с ним была оформлена как на праздник цветущими ветками. И там же я познакомилась со старейшими членами рериховского общества, которое было после войны разгромлено, и многие его члены были сосланы в лагеря. Я познакомилась с Гаральдом Феликсовичем Лукиным, помню и одну из трогательных старых рижских леди Мету Яновну, ослепшую от переписывания Агни Йоги, эти книги чудом были спасены и она их сохранила, переписав от руки.
И вот в один из приездов я решила на свой страх и риск посетить П.Ф.Беликова в Козе Уумыйз под Таллином. От Таллина надо было ехать еще два часа на экспрессе, мимо хуторов и полей и я прибыла в довольно живописное место. Это была родовая старинная усадьба боронов Икскуль, и в ней располагалась МТС, где П.Ф.Беликов работал бухгалтером. Это был человек выше среднего роста, с сединой. Одет очень обычно, довольно скромно. Меня удивило его загорелое лицо несколько восточного типа, густые черные брови и пронзительные черные блестящие глаза. В его непринужденной открытой манере общения часто сквозили какие-то особые уверенно-твердые нотки. Запомнился его громкий раскатистый смех и, я бы сказала, магнетический взгляд.
Он был удивлен моим приездом, но встретил меня радушно, проводил к себе в дом. Его дом был скромным двухэтажным строением на четыре квартире, одну из которых на втором этаже занимал он. Мне была предоставлена отдельная комната, где я была поглощена чтением книг Агни Йоги, которые Павел Федорович предоставил в мое распоряжение. У него вообще была огромная библиотека, состоящая из редчайших книг, на стенах удивительные картины. На всю жизнь я запомнила акварель “Башня Чунг”. Ночь, сторожевой костер среди сумрачных гор у подножия странной циклопической башни.
Все было необычным там для меня, человека атеистической советской закваски, который занимался классическим русским искусством, передвижниками, советскими художниками.
На утро Павел Федорович предложил мне прогулку. Было бодрящее морозное утро, мы пошли к какому-то хутору, далее через реденький лесочек, дошли до ручья, кругом никого не было, просторы, леса, перешли ручей. И Павел Федорович напомнил мне, что скоро столетний юбилей Николая Константиновича, и что хорошо бы его отметить, а пока в этом направлении никакого движения не намечалось.
Я обещала ему по возвращении обязательно поднять этот вопрос у нас в Академии художеств, и Павел Федорович назвал мне имена людей, которые могли бы написать воспоминания о Николае Константиновиче и принять участие в подготовке юбилея.
Вернувшись в Академию, я вышла на вице-президента академии художеств Владимира Семеновича Кеменова, написала ему по полной форме бумагу с обоснованием особенностей творчества Рериха как художника многостороннего, занимающегося и живописью, и прикладным искусством, искусством монументальным, радеющего о развитии художественных промыслов и т.д. И от Кеменова пришел положительный отклик, как раз в это время был создан наш сектор актуальных проблем. Я не знаю, по каким каналам далее шли переговоры Кеменова с Кузьминой Мариной Тимофеевной, руководителем нашего сектора и руководством института, но я сама все это время не однократно поднимала у нас на секторе вопрос о столетнем юбилее Николая Константиновича, настраивала всех, чтобы к этому времени создать коллективный труд, выпустить к юбилею сборник о Н.К.Рерихе. Помня предложения Павла Федоровича, я предложила Марине Тимофеевне собрать бригаду из внешних авторов и из академического состава. В то время это было дело не простое и не обычное, но она решилась пойти на этот эксперимент.
Из институтских товарищей откликнулась Сыркина Флора Яковлевна, крупнейший специалист по театральным декорациям, она согласилась написать статью о декорациях Рериха “Рерих и театр”. В то время декорации Рериха признавались всеми как высокохудожественные и споров не вызывали. В тоже время к творчеству Рериха и ему самому у нас в стране отношение было довольно настороженное сразу с двух сторон. Со стороны реалистов-традиционалистов его упрекали в том, что у него есть момент стилизации, мистики, а авнгардисты не принимали его героики, оптимистически мажорного строя творчества, которое противоречило постмалевической линии абстрагирования от земного, отрешения от жизни. Таким образом, его не признавали ни правые.
В.С.Кеменов возглавил коллектив и написал большую, интересную и живую статью о Николае Константиновиче. А до этого он работал над проблемами традиционной, реалистической живописи, занимался Суриковым, и вот в последние годы жизни стал писать о Рерихе. Тем самым сборник приобрел высокий, и следовательно официальный, академический статус.
И вот в такое издание были приглашены совершенно сторонние академической, официальной среде люди, которым в то время было невозможно даже мечтать о том, чтобы широкой аудитории рассказать о творчестве и жизни Н.К.Рериха. Это были люди, которые знали и понимали Рериха не просто как художника, а могли передать и его мировоззрение, могли рассказать о нем как великой личности. Трудно представить, что в те годы у этих людей могла появиться возможность сделать это, невозможно было преодолеть жесткие цензурные рамки. Публиковать хоть какие-то материалы о Рерихах можно было только в связи с чем-то, в связи с каким-то событием.
Для работы были приглашены такие авторы как сам Павел Федорович, который написал главу “Гималаи” и вторую главу вместе с Л.В.Шапошниковой “Институт “Урусвати”. Гунта Рудзите написала главу “Н.К.Рерих и Прибалтика”, ее муж Л.Р.Цесюлевич главу “На Алтае”. Тогда только начинал публиковаться В.М.Сидоров, он написал главу о поэзии Николая Константиновича. Была приглашена также З.Г.Фосдик, которая рассказала о музее Н.К.Рериха в Нью-Йорке. Мы смогли сделать совсем невозможное, дать возможность В.В.Соколовскому, бывшему танкисту, который всю жизнь составлял свой знаменитый список с фотографиями рериховских картин, который потом стал основой дальнейшей каталогизации творчества Рериха, принять участие в сборнике. Он написал главу “Художественное наследие Н.К.Рериха (перечень произведений с 1885 по 1947 год)”.
Приняли участие также А.Д.Алехин, В.А.Филиппов, востоковед С.И Тюляев, ученый путешественник, из института землевладения Ю.К.Ефремов и др.
Я взяла себе тему “Творческий метод Н.К.Рериха”, хотела связать особенности его изобразительного языка с философией Агни Йоги. Тогда я была ретивая, молодая, самоуверенная, прочитав пару книг Агни Йоги, не принимая все еще основые идеи бессмертия души, перевоплощения, я решила покритиковать Рериха за идеализм. Последствия не замедлили сказаться, и я вынуждена была уйти из этого коллектива, была отстранена от труда, в который вложила немало своих сил. Я надолго ушла в семейную жизнь, а на эту тему написал статью Алехин.
Работа академии пошла, были выпушены две книги к столетнему юбилею Н.К.Рериха: “Н.К.Рерих: жизнь и творчество” и “Листы дневника” издание нашего сектора актуальных проблем, он свое предназначение выполнил. Потом мне дали пригласительный билет на празднование столетнего юбилея Николая Константиновича в Большом театре, где в президиуме сидели и С.Н.Рерих, и В.С.Кеменов, и П.Ф.Беликов, и многие другие, я сидела в партере и чувствовала, что крупинка моего участия в этом тоже есть.
Когда я стала немного свободнее и могла снова интересоваться внешней жизнью, я решила возобновить свое знакомство с Л.В.Шапошниковой, с которой познакомилась еще в 1972 году, когда издала альбом о Н.К.Рерихе. Наше с ней знакомство произошло в магазине “Искусство” на Арбате, я была у директора магазина, брала у него экземпляры альбома, там же была и Людмила Васильевна. Но потом мы продолжительное время не встречались. И вот я узнала о том, что она издала интересный альбом “Алтай-Гималаи”.
Мне очень не хватало контакта с очевидцами этих мест, все связанное с экспедицией Рерихов меня влекло, притягивало, тревожило то необычное, что стояло за их именами. Я никак не могла изжить свое атеистическое советское воспитание, не могла преодолеть какого-то отстраненного отношения к этому красивому, манящему миру, но который все еще не был для меня реальным, настоящим. Мне было очень важно поговорить с человеком, который непосредственно соприкоснулся с ним, прошел по тем же местам, имел личные впечатления и мог о них рассказать.
Я получила ее телефон, кажется на одной конференции в Государственном музее искусств народов Востока, и возобновила наше знакомство. Там на проспекте Вернадского в ее квартире, которая представляет собой настоящий музей, мы вели с ней доверительные разговоры. Она рассказывала о своих путешествиях по Тибету, Гималаям, о каких-то необыкновенных вещах, о ее необыкновенных встречах с необыкновенными людьми.
В этих беседах я прониклась убеждением, что она действительно связана с самыми высокими ламами, Учителями Востока. Она все время говорила, что она гораздо больше знает, чем говорит об этом. Я была совершенно уверена в том, что она человек очень продвинутый в духовном плане.
Она рассказывала о ламе, не помню сейчас его имени, портрет его есть крупным планом в ее альбоме, что он ее встретил за месяц пути до монастыря, куда ей надо было идти. Встретил ее как случайный прохожий, узнав, что она идет туда, предложил провести ее туда. Они были добрыми попутчиками и потом, когда они пришли туда, она узнала, что он настоятель этого монастыря. Она говорила мне о том, что знаменитая путешественница по Тибету А.Давид-Неэль туда не смогла попасть, а вот она была туда допущена.
Другими словами, я была убеждена, что она человек высокой духовности и общается с людьми еще более высокой духовности. Я воспринимала ее почти как духовного Гуру, отсюда и особенности моего последующего поведения.
Она ввела меня в Комиссию по наследию в ГМВ, я была ей признательна, и кстати была немного обижена на О.В.Румянцеву, не предложившей мне этого, а я чувствовала себя “старым рериховцем”. После своего многолетнего отсутствия и неосведомленности я оказалась свидетелем противоборства в этой Комиссии двух концепций дальнейшего существования рериховского наследия в СССР. О.В.Румянцева предлагала создание государственного музея, говорила, что вопрос уже решен наверху. А Л.В.Шапошникова отстаивала идею общественного музея, в рамках общественной организации, как организации более свободной, лишенной чиновничьих запретов и т.п. В то время это было очень увлекательной идеей, государство воспринималось нами всеми как косная, застойная, даже враждебная структура. Поэтому не удивительно, что меня эта идея очень располагала, тем более что О.В.Румянцева в то время не могла говорить свободно о Агни Йоге, она говорила о Рерихе больше как о художнике. Для режимного государственного учреждения это тема была запретна, а в кругах общественности она была именно тем, к чему люди тянулись, и чем хотели заниматься. Поэтому, естественно, что мои симпатии были на стороне Л.В.Шапошниковой.
В то время умер В.С.Кеменов и его заменил Б.С.Угаров. Если Кеменов серьезно разбирался во всех нюансах рериховских проблем, то Угаров Рериха совершенно не знал. Он понимал только, что это дело перспективное, входящее в моду, что Академия это дело курирует. Он начал свою речь на первом заседании Комиссии по наследию с того, что не понимает, почему Рериху отдается столько внимания, говорится о музее Рериха, а не говорится о музее, например, Сурикова или Иванова, лучше употребить свои силы на это.
И вот после этого заседания, я предложила Людмиле Васильевне пойти на прием к Б.С.Угарову, попробовать рассказать ему о том, кто такой Рерих, чтобы он не попадал больше в такие ситуации. Я написала большую бумагу о том, кто такой Н.К.Рерих как художник, Людмила Васильевна выразила свой взгляд как востоковед, была с нами и М.Н.Егорова, тоже индолог и член Комиссии по наследию.
Мы смогли попасть к нему на прием и имели с ним беседу. И вот тогда Л.В.Шапошникова просто поразила меня своей способностью воздействовать на людей, направлять разговор в определенном русле, заставлять их действовать в нужном ей направлении. Она вела себя как талантливый дипломат. Она повернула разговор так, что в эту же встречу смогла быстро склонить Угарова к мысли о создании общественного музея, и выступить против О.В.Румянцевой.
Далее эти события развивались своим чередом, без моего участия. И немного позднее я приняла участие в работе рождавшегося Советского фонда Рериха. Я была участником учредительной конференции, которая проходила в фонде Культуры на Суворовском бульваре, запомнила Р.М.Горбачеву, которая отказалась от почетного председательства, но обещала всяческую поддержку фонду. Там выступал Б.А.Смирнов-Русецкий, предупреждая быть осторожным в выборе форм работы общественного музея, идея которого не всех привлекала из числа участников этой конференции.
Учредителями стали Советский фонд Мира, Советский фонд культуры, Союз писателей СССР, газета “Советская культура”, Академия художеств СССР, Музей народов Востока, Госкомпечать СССР, журнал “Иностранная литература”, издательство “Иностранная литература”, издательство “Прогресс”, Союз художников СССР, Всесоюзная Ассоциация востоковедов АН СССР. После этого Л.В.Шапошникова стала подыскивать особняк для фонда.
С этого момента мы стали работать с Людмилой Васильевной, я была председателем ревизионной комиссии, фактически поставлена самой Л.В.Шапошниковой, и считалась близким ей человеком. И вот здесь я увидела ее совсем с другой стороны и была просто потрясена этим. С первых дней в фонде стал быстро исчезать дух общественности. Был установлен жесткий, авторитарный стиль руководства, хуже чем в так нелюбимых нами госучреждениях. Людмила Васильевна вела себя грубо, авторитарно-административно, у нее был какой-то тиранический и при этом просто фельдфебельский тон обращения с людьми. Вместо того, чтобы наладить работу фонда, сформировать творческий слаженный коллектив, она не считалась с ним нисколько, грубо выбрасывала людей с работы, проводила тотальные кадровые чистки. Она могла уволить людей целыми группами только за то, что они были приведены в фонд не ею, а кем-то другим.
Мне это казалось настолько диким, жестоким и несправедливым, и я никак не могла все это совместить с тем моим представлением о ней как духовного Гуру, человеком продвинутым, возвышенным, которым Людмила Васильевна представлялась мне к тому времени. Это так разнилось с тем, что завещали нам Рерихи, с тем представлением об образе Учителя, который давался в Агни Йоге, с идеалами человечности, общинности, братства. Это было очень серьезным душевным потрясением для меня.
Обстановка в фонде накалялась, Л.В.Шапошникова не только не способствовала развитию уставной деятельности, но и сворачивала уже существующие программы. Она была категорически против того, чтобы перевести весь привезенный архив в компьютерные копии, сколько ей не предлагал Р.Б.Рыбаков. Из-за всех этих разногласий Р.Б.Рыбаков и ушел из фонда. Был изгнан и С.Ю.Житенев. Таким образом, из трех доверенных лиц С.Н.Рериха осталась одна она. Разве это не означало ликвидацию и ее полномочий?
Ни я, ни другие сотрудники фонда не могли понять того, что вообще получалось с привезенным архивом. По прибытии в Союз он не принимался ни по списку, ни какой-либо комиссией. Два чемодана с наиболее ценными вещами Л.В.Шапошникова увезла из аэропорта к себе домой. В начале можно было это оправдать, ведь не известно, что и как будет храниться, но эта неразбериха продолжалась еще очень долго. Ничего не было заинвентаризировано, ни запротоколировано и очень долго находилось в таком состоянии. Мы не знаем, что и в каком количестве первоначально было привезено. Потом, какая-то работа с наследием шла, этим занималась опытный музейный работник Татьяна Георгиевна Роттерт, но это было потом, а первоначально должна была бы быть создана какая-то компетентная, широкая, полномочная комиссия. Вот такого не было сделано.
Отказавшись перевести архив в компьютерные копии, практически не допуская до него исследователей, Л.В.Шапошникова получила приоритетное право пользования рукописями, дневниками, и таким образом, неограниченное поле для научной, творческой деятельности единолично, чем успешно и воспользовалась.
Работа нашей ревизионной комиссии подвергалась сильнейшему прессингу с ее стороны. Стоило мне ввести в состав комиссии независимого, профессионального юриста, тут же разрастался сильнейший скандал. Она пыталась контролировать все, используя для этого лояльных ей людей. В деловой хватке Людмиле Васильевне трудно отказать, стоило нам высказать мысль о том, что то или иное положение не соответствовало каким-то нормам, она тут же мчалась, по каким-то особым каналам оформляя эти поездки, в Индию и возвращалась уже с подписанными нужными ей документами.
В условиях развала советского государства, неразберихи, которая царила в то время, наша работа не имела дальнейшего хода. Но Л.В.Шапошниковой тем легче было закрыть фонд. Это было более похоже на разгон фонда, потому что все было сделано без соблюдения элементарных, необходимых юридических форм. Без проведения отчетной конференции с отчетом Бюро, Правления и Ревизионной комиссии, без работы ликвидационной комиссии. Она самовольно через некоторое время зарегистрировала новую организацию – МЦР.